Ярослав Шимов, кандидат исторических наук, историк, журналист.

Несмотря на разговоры об угрозе национал-популизма, феномен нации и национального в «большой» Европе переживает кризис. Новая реплика о глобализме и антиглобалистских силах  в панельной дискуссии Либеральной миссии «Глобализация и либеральная демократия».

Ранее в рамках дискуссии были опубликованы тексты А. Филиппова, С. Циреля, Н. Розова, А. Медушевского, В. Гатова, А. Устинова, В. Гатова, В. Демчикова, А. Глухова, А. Михника, В. Кравцова, С. Митрофанова, Л. Гозмана, баттл С. Циреля и С. Митрофанова, Р. Бэкера, Н. Подосокорского, Б. Соколова, Л. Бызова, П. Сафронова.

Национализм и популизм, прежде всего в Европе, находятся на небывалом за многие десятилетия подъеме, что ставит под угрозу либеральную демократию. Это утверждение стало в последнее время общим местом политического анализа, прежде всего на Западе. На исходе 2018 года для особого внимания к проблеме национализма было дополнительное историческое основание – столетие со дня окончания Первой мировой («Великой войны»). Но, как и сто лет назад, наиболее распространенные сегодняшние оценки перспектив национализма и национал-популизма могут оказаться ошибочными – хоть и иным образом и по другим причинам.

1918 год,  на первый взгляд, принес торжество двух сопряженных политических идей – демократии и национализма. Но очень скоро всё оказалось иначе: в 1920-30-е годы радикальные националистические движения похоронили почти все «молодые демократии», возникшие в результате Великой войны, и проложили дорогу ко Второй мировой. В межвоенный период кризис либеральной демократии сопровождался взлетом национализма в его самых радикальных формах: фашизм, нацизм, милитаристский национал-традиционализм.

Напротив, кризис нынешней демократической модели сопровождается, на наш взгляд, и кризисом самого феномена современной нации – в том виде, в каком он начал складываться более 200 лет назад и достиг своего наибольшего распространения в минувшем столетии. То, что называют национализмом сегодня, – явление по большей части либо подражательное, либо остаточное. В его основе лежат совсем иные процессы и другая социальная динамика, нежели те, что вывели его некогда на историческую сцену.

 

Единая нация

Современная нация как культурно-идеологическая концепция и политическая реальность появилась в Европе в результате кризиса и слома традиционных структур сословного общества. Слом этот был в одних случаях резким, революционным, в других – более медленным и постепенным. Разделенности сословий, исходящей из принципа прирожденного неравенства «благородных» и простолюдинов, национализм противопоставил общность, основанную на политическом и культурном единстве и равенстве граждан. Вот как описывал идеал нации французский историк и политик Луи-Адольф Тьер: «Внутри нации есть лишь она сама – нация, объединяющая всех, кто живет под властью единого закона, несет одно бремя и пользуется одними и теми же преимуществами, согласно которым... каждый человек должен быть поощрен или наказан в зависимости от результатов своей деятельности»[1]. Конечно, в полной мере этот идеал не был реализован никогда и нигде, но именно на его достижение были направлены усилия различных националистических движений.

Идея единства нации может находить себе самые разнообразные политические рамки, от либеральной демократии до тоталитарной диктатуры. В случае демократии эта идея выражается в декларировании единства всех членов нации вопреки имеющимся и признаваемым легитимными социальным противоречиям и политическим разногласиям. Согласно этой концепции, все граждане США или Франции – американцы или французы, потому что у них есть определенная национальная политическая традиция, заложенная в одном случае отцами-основателями, в другом – Французской революцией и нашедшая свое выражение в конституционных принципах.

Эти принципы базируются на идее общего блага, которую можно считать важнейшей для так называемого гражданского национализма. Общее благо требует солидарности в критические моменты, когда единство нации демонстрируется на практике. Таким, например, было union sacrée («священное единство»), провозглашенное различными политическими силами Франции в 1914 году, после начала Великой войны, и соблюдавшееся до ее окончания.

В случае диктатуры национальное единство объявляется высшей ценностью, достигаемой, наоборот, за счет насильственной ликвидации социально-политических противоречий и разногласий. Символом, персонификацией идеи общего блага тогда становится авторитарный вождь. Нация переводится в режим своего рода перманентной мобилизации, направленной на поддержание единства за счет противостояния истинным и мнимым проискам внешних и внутренних врагов.

Однако в обоих случаях – как либерально-демократического («республиканского») национализма, так и национализма авторитарного, – со структурной точки зрения речь идет об одном и том же феномене, который Эрнест Геллнер назвал «государством-культурой». Оно является институциональной рамкой «внутренне подвижного, атомизированного эгалитарного общества, обладающего стандартизированной письменной культурой «высокого» типа. При этом заботу о распространении и поддержании культуры и об охране границ ее ареала берет на себя государство. Можно сказать короче: одна культура – одно государство; одно государство – одна культура»[2].

Национальное «государство-культура» стало доминирующей государственно-политической моделью в ХХ веке. Даже в таких пестрых в этнокультурном отношении странах, как СССР или Югославия, были сделаны попытки формирования единой национальной идентичности («новая историческая общность – советский народ»), т.е. фактического движения в сторону национального государства. Попытки эти, как известно, были неудачными. Очень проблематичным оказался и опыт формирования национальных государств в постколониальных условиях, особенно в Африке.

Крах нацистской, фашистских (Италия, Румыния, Венгрия и др.), а позднее и национал-консервативных (Испания, Португалия, Греция) диктатур породил на Западе, прежде всего в интеллектуальных кругах, значительное недоверие и неприязнь к национализму. Важным фактором стала также, по наблюдению Ивана Крастева, «культурная революция шестидесятых годов, которая лишила легитимности все социальные иерархии и поставила личность в центр политики»[3]. Резко ускорившийся в 1970-80-е годы процесс европейской интеграции прибавил аргументов тем, кто начал считать нацию и национальное государство, не говоря уже об идеологии национализма, историческими пережитками и препятствиями на пути социального прогресса.

Любопытно, что процессы, протекавшие во второй половине ХХ века по обе стороны «железного занавеса», при всем различии социально-экономических и политических структур двух противостоявших друг другу лагерей, в определенном отношении вели к одним и тем же результатам. Вацлав Гавел в «Силе бессильных» видел этот результат в «общей неспособности современного человека быть „хозяином своей собственной судьбы“» и выражал не только протест против хорошо знакомого ему маразма позднекоммунистической системы, но и скептицизм относительно того, насколько «традиционные парламентские демократии были бы способны указать, как решительно противостоять „самодвижению“ технократической цивилизации и постиндустриальному потребительскому обществу; они сами находятся в его подчинении и беспомощны перед ним»[4].

Тем, кто ориентировался на личность и ее права как основополагающий элемент структуры общества, концепция нации не могла не казаться чем-то давно устаревшим и преодоленным. Интеллектуальная, а затем и политическая элита, прежде всего в Западной Европе, начала ассоциировать европейское не только с вне- или наднациональным, но и с антинациональным как синонимом прогрессивного.

 

Когда единство не складывается

Европейский союз стал на рубеже тысячелетий жертвой собственного успеха. Экономический проект, выросший из соглашения шести стран Западной Европы об интеграции рынков угля и стали, после Маастрихтского договора (1992) стал стремительно перерастать в проект всё более тесной и прежде всего политической интеграции. В 2004 году в Евросоюз вступила большая группа стран Центральной и Восточной Европы (ЦВЕ), за ней последовали две значительно меньшие «волны» расширения ЕС в 2007 и 2013 годах. Слишком быстрое развитие европейской интеграции вширь привело к тому, что европейская элита перестала уделять достаточное внимание ее развитию вглубь.

Самая заметная интеграционная инициатива, единая валюта евро, оказалась весьма сырым проектом, который едва не обрушился под напором кризиса 2008-13 годов. Но серьезные дисбалансы в рамках ЕС выявились еще раньше. Уже в середине прошлого десятилетия в связи с непростым утверждением проекта Евроконституции (сорвавшимся), а затем заменившего ее Лиссабонского договора много говорилось о недостатке демократической легитимности европейских структур. Серьезной проблемой выглядело и несоответствие экономического веса ЕС его скромной геополитической роли. Так, важнейший европейский геополитический игрок – Германия годами проводила несколько шизофреническую политику в области обороны и безопасности. Берлин одновременно дистанцировался от США, играющих с первых послевоенных лет роль протектора Западной Европы, и не желал брать на себя сколько-нибудь заметную роль в общеевропейских оборонных инициативах[5].

Однако наиболее важной внутренней проблемой ЕС, видимо, является то, что «процессу европейской интеграции удалось делегитимизировать европейское национальное государство, но не удалось создать единое общественное пространство и политическое единство в Европе»[6]. В результате «возрожденные» в посткоммунистический период национальные государства ЦВЕ (см. ниже, «Недонационализм Востока») сожительствуют в рамках Евросоюза, чей половинчатый институциональный статус я в свое время назвал «недоимперией»[7], с формально национальными, но в действительности пережившими процесс «денационализации» государствами европейского Запада.

Сейчас уже ясно, что основным  социально-политическим содержанием мировой истории в первые два десятилетия XXI века стало столкновение глобалистского и антиглобалистского трендов. Первый нашел свое выражение, помимо прочего, в постепенном демонтаже геллнеровского «государства-культуры» в результате процессов наднациональной интеграции и резкого усиления миграционных потоков. При этом выяснилось, что мультикультурное общество вступает в естественный конфликт с принципом национального единства.

В условиях ускоренного прилива иммигрантов  и их недостаточной интеграции в местное общество возрастает число людей, для которых первичной является их этническая, расовая или религиозная идентичность, и вторичной, а то и вовсе несущественной – формальная принадлежность к французской, британской, германской или иной гражданской нации. Теории гражданского (или даже «конституционного», по выражению Юргена Хабермаса) национализма в их наиболее чистом и последовательном виде оказались по меньшей мере скорректированы практикой. Язык, культура, определенный набор общих исторических мифов и представлений, даже бытовых привычек играют ничуть не менее важную роль в сохранении единства нации, чем сугубо гражданско-политические факторы. Сегодняшние западноевропейские нации, становясь небывало пестрыми с этнокультурной точки зрения, всё сильнее напоминают салат, состоящий, однако, из слабо совместимых ингредиентов.

Другая сторона глобализации – рост социального неравенства в развитых странах и постсоциалистическом мире и обусловленное этим формирование двух политических лагерей. С одной стороны находится парадоксальная коалиция глобалистской элиты (транснациональный бизнес и связанные с ним политические структуры), части среднего класса и социальных низов, прежде всего разнообразных меньшинств и «новых» иммигрантов. С другой – набирающее силу антиглобалистское популистское движение, действующее в интересах той части деловых и политических кругов, которая заинтересована в протекционистской политике. Она опирается на недовольство неудачников глобализации – остатков традиционного рабочего класса развитых стран, части мелкого и среднего бизнеса, а также т.н. прекариата, т.е. людей, выброшенных неолиберальными реформами и экономическим кризисом на социальную обочину – «значительные слои населения, представители которого находятся в нестабильном социально-экономическом состоянии, обладают условным, “урезанным статусом”»[8].

Как отмечает британский историк Дэвид Пристленд, неолиберальная эра, которая началась в 1980-е годы и, судя по всему, завершается в результате глобальной рецессии 2008 – 2013 годов, «привела к частичному уменьшению международного неравенства, прежде всего между Западом и переживающими подъем странами Восточной Азии. Но другие виды неравенства увеличились, прежде всего внутри ряда экономик, и отчасти следствием этого явился кризис 2008 года... Хотя нам удалось избежать катастрофы типа той, что случилась в 1929 году, мы вступаем в период, который “рифмуется” с 1930-ми – эпохой экономических проблем, межнационального соперничества, растущего неравенства и социальных потрясений»[9].

Антиглобалистская коалиция, возникшая в качестве реакции на события последнего десятилетия, нередко выступает под националистическими лозунгами. Она противопоставляет «старое доброе» национальное государство глобальному капитализму и «инспирированной» им наднациональной интеграции. Но можно ли считать этот новый национал-популизм продолжением или возрождением традиционного национализма?

 

Псевдонационализм Запада

У сегодняшней популистской волны в Европе и Америке есть характерная особенность: хотя в ее возникновении во многом повинны социально-экономические факторы, главные темы и лозунги популистского протеста находятся в плоскости «культурных войн» – culturewars, которые ведутся вокруг проблем идентичности и образа жизни. Это миграция, права меньшинств, терроризм и преступность, взаимоотношения между полами, расами, этносами и т.д. С другой стороны, по преимуществу социально-экономический протест в ряде случаев примеряет одежду национально-освободительных движений. Так, сепаратизм в Каталонии и Шотландии, часть населения которых стремится к отделению от соответственно Испании и Великобритании, вызван прежде всего недовольством распределением доходов между центром (Мадридом или Лондоном) и автономными регионами.

Сепаратисты при этом не имеют ничего против евроинтеграции: лидеры и Шотландской национальной партии, и каталонских партий, выступающих за независимость, не раз подчеркивали, что если эта цель будет достигнута, их новое национальное государство немедленно попросит Брюссель о приеме в ЕС. Несколько странный национализм, готовый сразу же поступиться частью новообретенного суверенитета, не правда ли? В свою очередь, кампания в поддержку выхода Великобритании из ЕС (Брекзита) в 2016 году была не пропагандой каких-то специфических британских ценностей или особого национального пути, а скорее протестом против невыгодных для британцев, по мнению сторонников Брекзита, экономических и правовых взаимоотношений Лондона и Брюсселя.

Здесь мы подходим к сути проблемы: то, что в современной Европе по привычке называется национализмом, в действительности им во многом не является – по нескольким причинам. Во-первых, изначально современный национализм был явлением революционным. Он добивался создания «государства-культуры» как формы организации новой общности людей – нации. Достигнув этой цели, национализм, как правило, занимался расширением своего ареала – благо спорных с этнокультурной точки зрения территорий в Европе всегда хватало. Со времен Французской революции «“нация” выступает понятием революционным – означая “народ политический“ и в идеале делая всех подданных – гражданами»[10]. Национализм XIX – XX веков был революционной и наступательной силой – со всеми положительными и отрицательными последствиями этого.

Нынешний же «национализм» – по большей части сугубо оборонительный. Он почти лишен той мифологической составляющей, которая придавала ему наступательную энергию на прежних стадиях развития. Это консервативный национализм в том смысле, в каком описывал консерваторов Майкл Оукшотт: «Быть консерватором значит предпочитать знакомое неизведанному, опробованное неопробованному, факт загадке, действительное возможному, ограниченное безграничному, близкое далекому...»[11]. Современный национал-популизм использует национальные символы и образы – флаг, гимн, символически важные фигуры прошлого, – но встраивает их в иной контекст – не экспансионистский (в культурном, территориальном или иных смыслах), а изоляционистский.       

Это национализм образа жизни, причем этот привычный образ жизни воспринимается как находящийся под угрозой – со стороны глобалистских элит, неинтегрированных меньшинств, мигрантов и т.д.Суть того, что следует защищать, при этом может быть описана предельно размыто. Это тоже характерная черта современного псевдонационализма: он гораздо четче формулирует негативную, нежели позитивную программу, охотно отрицает, но мало предлагает.

Во-вторых, сегодняшний популизм направляет острие своей критики в основном не вовне, а внутрь того общества, в котором действует. Для него характерно противопоставление «народа» и «элиты» – такое, в рамках которого, по замечанию американского историка Майкла Казина, «обычные люди... не подвергаются строгому распределению по классовому признаку; их оппоненты из числа элиты описываются как эгоистичные и антидемократически настроенные; целью является мобилизация первых против вторых»[12].Идеал национального единства, хотя бы на риторическом уровне, выдвигается достаточно редко, зато очень четко проявляется конфронтационный характер популистских движений, делящих общество на «мы» и «они». В этом смысле сегодняшние популисты куда ближе к традиционным левым марксистского толка, противопоставлявшим трудящихся и «паразитов-эксплуататоров».

Насколько широкой может быть социальная база такого рода политических сил, показало, в частности, движение «желтых жилетов» во Франции. Будучи чисто низовым и стихийным, никак не связанным с какими-либо политическими и общественными организациями, в том числе и популистского толка, это движение, по выражению Антонио Негри, «не хотело посредничества(со стороны партий или профсоюзов в отношениях с государственной властью – ЯШ), являясь выражением накопившегося огромного социального страдания»[13]. В то же время, если причины, породившие французский бунт, сохранятся (а пока нет оснований предсказывать их исчезновение), институционализация стихийного социального протеста представляется неизбежной. Весьма вероятно, что это приведет либо к созданию нового политического субъекта популистской направленности, либо к тому, что протест «оседлают» уже существующие на правом и левом флангах субъекты такого рода. 

Характерно, что популисты Европы не выходят за пределы демократических правил игры. Это логично, ибо в рамках демократической политики они способны добиваться успеха – как показывает, например, опыт итальянских Лиги и «Движения 5 звезд», сформировавших в прошлом году первое в Европе чисто популистское правительство. Эти силы не призывают к замене демократии авторитарным режимом – даже в том случае, если испытывают симпатии к авторитарным правителям незападных стран, например, к Владимиру Путину. Более того, национал-популисты позиционируют себя в качестве защитников подлинной демократии от «элитарной политики». Для них, в частности, характерно требование расширения или введения механизмов прямой демократии.

Собственно национальных тем и требований в повестке дня западных популистских движений немного. Скорее речь идет о сочетании стремления к социальной справедливости и культурного консерватизма – и то с определенными оговорками[14]. Немецкий социолог Вильгельм Хайтмайер считает основным побудительным мотивом антиглобалистских сил в Германии и Европе в целом «тягу к признанию»: «Часто речь идет не о деньгах, а о возможностях получить признание, которые были утрачены или поставлены под угрозу. Целые социальные группы уже просто не воспринимают политические элиты... Элиты презирают демократию до такой степени, что [интересы] капитала начинают определять политику. Так это видит часть общества»[15].

Национал-популизм рвет привычные шаблоны. В политическом и социокультурном плане он выглядит отчетливо правым: требования ограничения иммиграции, интеграции национальных меньшинств, укрепления безопасности и правопорядка, во многих случаях – приверженность консервативно-традиционалистским моделям семейных и гендерных отношений и т.д. Но в социально-экономических вопросах он склоняется влево. Лишь на первый взгляд может показаться удивительным то, что во Франции значительная часть избирателей Марин Ле Пен и ее партии – бывшие сторонники коммунистов.

Нация и национальное государство для этой части европейского общества – не сильно идеологизированный, революционный по сути проект, а инструмент защиты своих социальных интересов от того, что воспринимается как угроза со стороны глобализированных элит. На полноценную «волну национализма» это никак не тянет – даже в тех случаях, когда, как на востоке Европы, обществу вроде бы приходится доделывать работу по построению современной нации, прерванную в минувшем столетии.

 

Недонационализм Востока

Ситуация, возникшая в Центральной и Восточной Европе (ЦВЕ) в результате краха соцлагеря, на первый взгляд  напоминала ту, что сложилась в этом регионе по окончании Первой мировой войны. Национализм, «замороженный» в свое время большинством коммунистических режимов[16], и на сей раз стал идеологической основой «молодых демократий».

Перед большой группой «возрожденных»[17]или новых национальных государств, возникших на месте бывшего социалистического лагеря, встал выбор между тремя моделями дальнейшего политического развития:

а) либеральная демократия, предполагающая вступление в ЕС в качестве стратегической цели, а по ее достижении – развитие по пути глобализма и постепенной «денационализации» по образцу Западной Европы;

б) национал-демократия, сочетающая демократический режим со стремлением к национальному суверенитету;

в) национал-авторитаризм – мобилизационная модель, связывающая укрепление национальной государственности с демонтажем демократических институтов и сворачиванием гражданских свобод.

В некоторых случаях одна и та же страна успела попробовать более одной модели – например, Хорватия прошла от варианта «в» через «б» к «а». А нынешний подъем национал-популистских и евроскептических движений можно считать попыткой сместиться от модели «а» к модели «б».

Если в качестве стратегической цели большинством общества признавалось стремление «вернуться в Европу», т.е. вступить в Европейский союз, либерально-демократические идеологемы и соответствующие политические решения оттесняли на задний план националистическую повестку – в том числе унаследованные с межвоенных времен пограничные конфликты и территориальные претензии. Логику такого проевропейского восприятия описывает этнограф Эмиль Паин: «Мы выходим из империи, мы потерпим, нами уже не будет управлять Москва, мы будем самостоятельными, мы… вернемся в семью европейских народов»[18]. По его мнению, такой подход не только несколько притупил острие идеологии национализма, но и помог ряду стран ЦВЕ перенести тяжелый период неолиберальных реформ 90-х без взрывоопасных социальных конфликтов. Падение жизненного уровня воспринималось как расплата за «грехи» коммунизма и вполне преодолимое препятствие на пути в демократическую Европу.

Напротив, там, где интеграция в ЕС не казалась единственно возможным или реальным путем – на Балканах и в странах бывшего СССР, – давние межнациональные противоречия, вырвавшись из-под имперской «крышки», привели к острым конфликтам. Именно там можно было говорить о возрождении в 90-е годы радикального национализма в близком к межвоенным «стандартам» виде – с насилием на этнической почве, фашизацией общественного сознания, героизацией националистических диктатур прошлого, культом былых и новых вождей и т.д. Вместо «молодых демократий» в таких случаях на сцену вышли «молодые диктатуры» вроде режима Милошевича в Сербии. В ряде случаев кровопролитные конфликты на национальной почве, разделив народы, перешли в стадию «заморозки», т.е. де-факто отложенной войны. 

Однако и либерально-демократический «путь в Европу» оказался не таким простым, как представлялось многим его адептам в ЦВЕ на волне эйфории, вызванной «чудесным годом», annusmirabilis – 1989. Европейская интеграция не воспринималась в регионе как синоним отказа от национального суверенитета и уж тем более как замена «плохой» империи, управляемой из Москвы, «хорошей», управляемой из Брюсселя. К тому же отличный от западного опыт ХХ века, в том числе десятилетия комунистического правления, наложили отпечаток на особенности национального строительства в странах ЦВЕ. Ситуация после падения коммунистических режимов не была идентичной той, что возникла в этом регионе после 1918 года.

Внутренние факторы формирования наций – исторические, политические, культурные – на востоке Европы оказались дополнены разнонаправленными внешними, среди которых наиболее весомы два: евроинтеграционный и российский. О Евросоюзе и идеологеме «возвращения в Европу» речь уже шла выше. Нужно лишь добавить, что в последние 8 – 10 лет репутация ЕС в странах ЦВЕ заметно испортилась. Это связано, с одной стороны, с завышенными ожиданиями первых посткоммунистических лет, которые просто не могли стать реальностью; с другой – с объективными просчетами в политике Брюсселя по отношению к восточному флангу ЕС, которая, оставаясь финансово щедрой, не лишена при этом раздражающей покровительственности. Рост евроскептических настроений подхлестнул и миграционный кризис 2015 года, воспринятый в ЦВЕ как прямое следствие чрезмерно либеральной политики западноевропейских стран в области миграции.      

Что же касается России, то она выступает в регионе в роли классического «значимого Другого» – но роль эта двойственная. Она может иметь либо позитивные (Россия как альтернатива Западу и глобализации – одновременно антилиберальная и связанная со временами соцлагеря, вызывающими ностальгию у части восточноевропейцев), либо негативные коннотации (Россия как реакционно-экспансионистская держава, наследница и бывшей коммунистической метрополии – СССР, и автократической империи Романовых).

Таким образом, восточноевропейские нации нередко определяют себя через других. Картину дополняют сложность исторического наследия, раздробленность политических и культурных элит и неоднозначность общественных настроений. Так, по данным опроса, проведенного в 2017 году институтом GLOBSEC в ряде стран ЦВЕ, ориентацию своей страны на Запад предпочитали 56% хорватов, 50% румын, 45% поляков, 42% болгар, 33% чехов и т.д. Хотя ориентация на Восток (читай – на Россию) нигде не набрала более 14% приверженцев, очень значительная доля респондентов (в Венгрии – 53%, в Словакии – 42%, в Польше – 35% и т.д.) заявила, что их стране стоит быть «между Западом и Востоком»[19].

Авторы опроса отмечают, что за этими ответами стоит в большей степени растерянность и желание избежать однозначного выбора, нежели ясное признание самобытности стран региона.О том, что слухи о всплеске национализма на востоке Европы сильно преувеличены, говорят и результаты выборов в регионе. Партии и движения с ярко выраженной националистической программой в ЦВЕ переживают относительный подъем, но нигде в последнее десятилетие они не получали на выборах более 20% голосов (результат партии «Йоббик» в Венгрии, 2018).

Лидируют же популистские силы («Право и справедливость» в Польше, партия Fidesz в Венгрии, движение ANO в Чехии, партия Smer в Словакии и др.), чья программа – тот самый охранительный национализм образа жизни, сдобренный щедрыми обещаниями в области социальной политики. Это партии защиты местного против глобального – недаром в качестве персонификации враждебных венгерскому обществу сил премьер и лидер правящей партии Fidesz Виктор Орбан избрал миллиардера-космополита Джорджа Сороса. Нынешние восточноевропейские национализмы парадоксальны тем, что они – подчеркнуто локальные, местные, «тутэйшыя»[20]. Они лишены стремления занять заметное место в ряду европейских культур, что было характерно для националистических движений XIX – начала ХХ вв. Напротив, этой своей локальностью они им противоположны: в определенном смысле можно говорить о недонационализмах востока Европы.

 

Постсоветское смятение

Чем дальше на восток, тем более запутанной и неоднозначной становится картина национального самосознания в отдельных странах. Европейская часть пространства бывшего СССР дает в этом отношении самые разнообразные, порой парадоксальные примеры. Так, давняя дискуссия о том, как называть государственный язык Республики Молдова – молдавским или румынским (по данным переписи 2014 года, 57% граждан предпочитали первый вариант, более 23% – второй[21]), является частным случаем более масштабного спора о национальной идентичности и геополитической ориентации страны. Противостояние «румын» (сторонников интеграции Молдавии и Румынии, считающих молдаван частью румынского народа) и «молдовенистов» (сторонников сохранения независимости страны – часть из них придерживается ориентации на Россию и ностальгически-просоветских взглядов) показывает, какое распространение на постсоветском пространстве получила т.н. «внешнеполитическая идентичность», определяемая как «совокупность представлений о государстве, его роли и месте в мире, которые формируются через его соотнесение с другими государствами и политическими сообществами»[22].

Подобным, хоть и несколько менее конфликтным образом развивается ситуация в Беларуси. С момента обретения государственной независимости в 1991 году в этой стране конкурируют два альтернативных национальных проекта. Один из них можно назвать национал-демократическим. Он делает упор на этнокультурные элементы белорусской идентичности, в первую очередь язык как основной «маркер» нации, и элементы исторического наследия, связанные с периодом до включения территории современной Беларуси в состав Российской империи, а также с кратким подъемом национального движения в первой половине ХХ века. Другой проект – неосоветский, с лишь слегка видоизмененной символикой БССР в качестве государственных символов, массовой русскоязычностью и в целом положительной оценкой советского периода национальной истории[23].

Национал-демократические идеологемы доминировали в белорусской политике и информационном пространстве в начале 90-х годов, но после избрания президентом Александра Лукашенко они были заменены неосоветскими, в той или иной мере разделявшимися большинством населения страны. Как и в молдавском случае, оба проекта геополитически разнонаправленны: режим Лукашенко до недавних времен пропагандировал тесное сотрудничество с Россией, национал-демократическая оппозиция противопоставляла этому ориентацию на ЕС. В последние годы в связи с ухудшением отношений с Москвой белорусские власти взяли курс на т.н. «мягкую белорусизацию», фактически «перехватив» у оппозиции некоторые идеологемы[24]. Как бы то ни было, и здесь мы видим, что  строительство нации используется в качестве инструмента практической политики, в которой ключевую роль играют внешнеполитические императивы.

Наиболее драматично эта ситуация проявилась, конечно, в случае с Украиной. События 2014 года, аннексия Крыма Россией и начало конфликта в Донбассе поначалу послужили для украинского общества объединительным фактором, который, казалось, заметно ускорил процесс формирования гражданской нации. Но позднее этот процесс затормозился. Расхождения во мнениях относительно актуальных внешнеполитических проблем и важнейших событий и фигур национальной истории остаются заметными, а региональные различия – весьма значительными[25].

После победы Майдана 2014 года («революции достоинства», в нынешней украинской политической терминологии) новые власти провозгласили курс на ускоренную интеграцию страны в евроатлантические структуры – то есть выбрали опцию «а» из описанных выше трех вариантов выбора, стоявших перед странами ЦВЕ после падения коммунистических режимов. Однако, в отличие от Польши или Чехословакии начала 1990-х, в украинском обществе  середины 2010-х не сложился однозначный проевропейский консенсус, который обеспечил бы национальное единство на наиболее сложном этапе переходного периода. Дополнительными негативными факторами стали, с одной стороны, действия России в Крыму и Донбассе, с другой – недостаток реформистских усилий украинской политической элиты, качество которой оставляет желать много лучшего.

Ну и, наконец, Россия. В этом случае очень важным представляется наблюдение социолога Леонтия Бызова, который отмечает: «“Западные фобии“ в сегодняшней России далеко не во всем следует интерпретировать буквально. По своей социально-культурной составляющей Россия является сегодня страной индивидуализированной и во многом вестернизированной. “Восток“ с его культом коллектива, подавлением личности, патриархальной семьей, в отличие от “Запада“ и культурно, и социально чужд современному россиянину. И, думается, никакие политические и геополитические устремления на Восток (или в глубь минувших веков) этой реальности не отменят»[26]. Нынешнее противостояние России и западного мира выглядит следствием расхождения интересов правящих элит по конкретным политическим вопросам, а не результатом непреодолимых ценностных и цивилизационных противоречий. С другой стороны, у самой России есть ряд проблем, связанных с незавершенностью национального строительства – и отсутствием ясности относительно того, как его завершать. А это означает и затрудненность поиска своей роли в мире – в период, когда происходит глобальный пересмотр таких ролей.

Концепция «русского мира», которая в наибольшей мере ассоциируется с идеологическими установками правящего сегодня в России режима, настолько расплывчата и эклектична, что сложно понять, идет ли речь о националистическом или имперском проекте – или же о новом «издании» своеобразного имперского национализма (концепции «триединого русского народа»), существовавшего в Российской империи[27]. Политическая практика современных российских властей позволяет предположить, что их идеологический выбор – несколько эклектичный ностальгический империализм. Он сочетает консервативные социокультурные установки («духовные скрепы»), милитаризм и политику памяти, пытающуюся «синтезировать» опыт царской и советской империи на основе патриотизма и государственничества как некоего общего знаменателя. Это внутренне противоречивая, но прагматичная политика, позволившая Владимиру Путину в разные годы:

восстановить государственный гимн советских времен,

перезахоронить прах генерала Деникина,

отложить на неопределенный срок перезахоронение Ленина,

неоднократно осудить большевиков за их «антигосударственную» деятельность, приведшую к поражению России в Первой мировой войне и революции,

довести до небывалых масштабов культ победы СССР в Великой Отечественной войне – с весьма заметной реабилитацией Сталина как ключевой фигуры, эту победу обеспечившей,

способствовать укреплению в массовом сознании образа дореволюционной России и ее правителей как олицетворения «традиционных русских ценностей» и т.д.

Исторические оценки и идейные установки неимперского русского национализма весьма далеки от образа мыслей российской элиты, а само это течение остается в целом маргинальным. Вряд ли из уст кого-либо из представителей правящих слоев РФ могло бы прозвучать, например, следующее: «Империя питалась соками русского народа, существуя и развиваясь эксплуатацией русской витальной силы; русские, даже ощущая (не всегда осознавая!) субстанциальную враждебность империи, вынуждены были взаимодействовать и сотрудничать с ней»[28]. Подъем этнонационалистических настроений, наблюдавшийся в России около 10 лет назад (помнит ли кто еще весьма популярный на рубеже прошлого и нынешнего десятилетий «уличный» лозунг «Хватит кормить Кавказ»?), оказался недолговечным. Он был отчасти «смикширован» психологическим эффектом присоединения Крыма, отчасти сведен на нет жестким разгромом националистических организаций – в отношении их лидеров власти действовали порой более жестко, чем против либеральной или левой оппозиции.

Российская Федерация «зависла» в постимперском состоянии. Являясь страной с явным преобладанием одного этноса (80% населения – русские), она не стала национальным государством русского народа, сохранив административную структуру РСФСР с ее национальными автономиями. В то же время не слишком успешен и проект «общероссийской» гражданской нации – хотя некоторые его сторонники утверждают иное. Так, по мнению Валерия Тишкова, «в России сложилась реальная общность россиян на основе исторических и социальных ценностей, патриотизма, культуры и языка»[29]. Но для того, чтобы принять на веру этот постулат, надо вынести за скобки слишком многое. Например, то, что «в [автономных] республиках, особенно там, где титульное население составляет большинство, совершенно другая идентификация.  На первом месте – мы татары. Далее – наш Татарстан. И уже на третьем месте – мы россияне»[30]. Не говоря уже о существовании такого феномена, как нынешняя Чечня, чей реальный статус сильно отличается от формального: де-факто это нечто вроде ассоциированного с Россией государства с почти неограниченной автономией во внутренних делах и, наоборот, с весьма ограниченным действием на его территории российских законов.

Таким образом, и в российском случае мы видим явную незавершенность процесса национального строительства. Она усугубляется, с одной стороны, унаследованной от советской эпохи административной конструкцией государства, с другой – спецификой нынешнего режима, выхолостившего демократические институты, в рамках и с помощью которых могли бы рационально решаться вопросы национальной политики. Наконец, играет свою роль и фактор «стихийной имперскости»[31]большинства российского общества, на которую опирается эклектичный идеологический курс властей. Нынешняя РФ – бывшая метрополия последней из распавшихся великих европейских империй. Но за прошедшие после краха СССР без малого 30 лет выбор между империей и национальным государством в России не то что не был сделан – он не был даже как следует артикулирован. Иной вопрос, что, возможно, в российском случае история играет особенно сложную игру, когда этот выбор окончательно сделан быть просто не может.

 

Выводы

1. Нынешний этап мировой истории характеризуется столкновением глобалистских и антиглобалистских трендов. Кризис модели глобального неолиберального капитализма, пик которой пришелся на 1990-е годы, вызвал к жизни в США и Европе волну популистских движений, выступающих под изоляционистскими, антимигрантскими и отчасти националистическими лозунгами. Общая ситуация внешне напоминает происходившее на рубеже 1920-30-х годов: «Серьезные проблемы лабильной и несбалансированной мировой экономики, усиленные националистическим протекционизмом и превозносимыми эгоистическими интересами [отдельных стран], не способствовали появлению барьера на пути волн экономического шока, шедших с другого берега Атлантики. В результате культурного раскола возникло множество предрассудков и сложилась общая атмосфера недовольства, которое можно было легко использовать в политических целях... Демократические, либеральные идеи всюду были в глухой обороне. И уже в начале [Великой депрессии] значительная часть Европы бросилась в объятия авторитаризма или готовилась к этому»[32].

2. Это сходство, однако, скорее поверхностное – по нескольким причинам. Во-первых, политические системы в большинстве демократических стран, прежде всего развитых, сейчас значительно более стабильны, чем 80-90 лет назад. Стабильность эта, конечно, относительная и не исключает возможности не только серьезного кризиса, но и краха – если появятся действительно мощные деструктивные факторы. Однако это должны быть куда более серьезные силы, чем современный популизм в том виде, в котором он возник и развивается в последние годы.

Во-вторых, популистские движения сегодня имеют ясную антиэлитарную направленность. Среди их требований – не сворачивание демократии, а наоборот, возврат к принципам широкого участия гражданских «низов» в политических процессах, расширения механизмов прямой демократии и т.д. Это не означает, что такие движения не могут в будущем поддаться соблазну очередных вождистских экспериментов. Но на данный момент наиболее последовательные попытки трансформировать демократию в сторону «мягкого» авторитаризма предпринимают не аутентичные низовые популистские движения, а вовремя сориентировавшиеся и «возглавившие процесс» представители прежних элит, вроде Виктора Орбана в Венгрии.

В-третьих, на западной политической сцене сейчас отсутствуют мощные радикальные идеологические проекты левого или правого толка, которые могли бы лечь в основу агрессивных диктатур, непосредственно угрожающих мировым демократиям. А имеющиеся авторитарные режимы, даже наиболее влиятельные на международной сцене, как китайский или российский, при определенных экспансионистских устремлениях не обладают и долей агрессивности нацистской Германии, сталинского СССР, фашистской Италии или имперско-милитаристской Японии.

3. Националистическая риторика в той или иной мере является частью политических программ современных популистов. Но суть национализма в Европе по сравнению с ХХ веком, особенно его первой половиной, кардинально изменилась. Современный европейский национализм является в первую очередь инструментом выражения социального протеста тех слоев общества, которые считают, что их экономические интересы, политические взгляды и культурные ориентиры не учитываются глобализованной либеральной элитой и/или находятся под угрозой со стороны сил, от которых эта элита по тем или иным причинам не желает их защищать (мигранты, меньшинства и т.п.).

Изначально это протест «неудачников глобализации», т.е. тех социальных групп, на чьем благосостоянии непосредственно и весьма негативно сказались экономические процессы последних 20 – 30 лет. Однако под влиянием ряда событий недавнего времени, прежде всего кризиса еврозоны и наплыва мигрантов в 2015 году, круг недовольных начал быстро расширяться за счет значительной части среднего класса. Тем не менее евроскептицизм и приверженность национальному государству служат для этих носителей протестных настроений не более чем символами антиглобализма, а национализм – реакционной, а не революционной идеологией, что коренным образом отличает его от национализма XIX и первой половины ХХ столетия. Прежний национализм наступал, нынешний – почти исключительно обороняется.

4. Причиной тому, очевидно, служит эволюция самих европейских наций во второй половине прошлого и начале нынешнего века. В каждом из трех крупнейших геополитических регионов «большой» Европы эта эволюция имела свои особенности.  

В Западной Европе под влиянием культурной революции 1960-х годов, глобализации и ускоренной евроинтеграции гражданские нации фактически преобразовались в мультикультурные сообщества с во многих случаях проблематичной самоидентификацией[33]. В результате кризис национального самосознания, сопряженный с обострившимися социальными проблемами последних лет, ведет к появлению пестрого спектра протестных субъектов разной степени институционализации – от «старых» (Национальное объединение во Франции, Партия свободы в Австрии) и «новых» («Движение 5 звезд» в Италии) популистских и евроскептических партий до совершенно стихийных движений вроде «желтых жилетов». Однако чисто националистическая составляющая в их политике и идеологии играет лишь фоновую роль.  

В Центральной и Восточной Европе первые посткоммунистические годы характеризовались определенным ренессансом национализма, «замороженного» при коммунистах. В то же время ориентация большей части стран региона на либеральный евроинтеграционный проект смягчила эту тенденцию. Ситуация вновь изменилась лишь в последнее десятилетие, когда евроскептицизм, расширившийся в результате объективных проблем ЕС и завышенных ожиданий, которые связывались в ЦВЕ с евроинтеграцией, принял форму национал-популистской волны. Однако и здесь речь идет опять-таки о реакции, а не революции, о провинциальном и оборонительном по сути национализме образа жизни, при всех своих возможных – пока, к счастью, немногочисленных – эксцессах сильно отличающемся от национализма крови и почвы, который господствовал в регионе в 1930-40-е годы. В этом смысле проевропейские тенденции 90-х и политико-правовые рамки, определяемые членством стран региона в ЕС после 2004/07 годов, сыграли и до сих пор играют важную роль сдерживающего фактора. Это то, чего, увы, оказались лишены после распада Югославии Балканы – и это обернулось трагедией.

В постсоветском регионе большая часть национальных проектов выглядит незавершенной, а строительство современных национальных государств осложняется разными обстоятельствами. Важную роль здесь играет чрезмерная зависимость этих проектов от внешних факторов, «внешнеполитическая идентичность», ведущая порой к появлению альтернативных, не сочетаемых и не дополняющих друг друга концепций национальной идентичности, политической идеологии и исторической мифологии. В Молдове эта ситуация привела к консервации общественного раскола и политической напряженности, в Беларуси – к фактическому насаждению одной из таких концепций господствующим авторитарным режимом. В наиболее сложном украинском случае на объективно существующие проблемы национального строительства в полиэтничной, мультикультурной стране со сложным историческим наследием наложилась политическая драма 2014 года и последующий конфликт с Россией.

Что касается самой России, то она, будучи преемницей двух империй, потерпевших крах в ХХ веке, с одной стороны, выступает в качестве фактора национальной самоидентификации («значимого Другого») для целого ряда стран пост-СССР и ЦВЕ.  С другой – Россия представляет собой пример страны, где и структура государства, и историческое наследие, и специфика общественного сознания препятствуют транзиту от имперской модели к национальному государству. В результате современная РФ обладает чертами обеих моделей.

Не будучи национальным государством русского народа (в том смысле, в каком, допустим, современная моноэтничная Польша есть государство прежде всего поляков), Россия с ее унаследованными от советской эпохи национальными автономиями не является и гражданским nation-state в западном смысле слова. Специфика нынешнего правящего режима – чрезмерная для столь огромной страны централизация политической власти, выхолащивание роли демократических институтов и превращение реальной демократии в «имитационную»[34] – препятствуют выработке разумной национальной политики, ведут к консервации нынешнего промежуточного положения, что грозит в случае серьезного внутриполитического кризиса его перерастанием в кризис государственности.

5. Таким образом, логично говорить не о подъеме национализма и национал-популизма в «большой» Европе как о признаке кризиса либеральной демократии, а о параллельном кризисе и той модели демократии, которая сложилась в период после окончания «холодной войны», и феномена нации и национального государства.

Специфика мирового экономического развития в конце ХХ – начале XXI века позволяет утверждать, что остановить или всерьез затормозить глобализационные процессы способна разве что некая катастрофа планетарного масштаба. Но корректировка тех проблем, которые порождены глобализацией, может оказаться долгой и болезненной. В ходе этой корректировки демократии угрожают новые манипулятивные информационные технологии, концентрация власти и собственности в руках всё более ограниченного круга лиц, углубление социального неравенства и в связи с этим – дальнейший рост протестных настроений и соблазн авторитарных политических решений.  

Поэтому национальное государство и идея нации какое-то время еще будут обладать символическим капиталом, достаточным для объединения определенной части антиглобалистских сил. Но поскольку нарастает количество и глубина проблем, которые требуют скоординированных усилий разных стран, – климатические изменения, роботизация экономики и связанные с нею перемены на рынке труда, миграция, новые биотехнологии, очередная энергетическая революция и многое другое, – очень скоро станет ясно, что для их решения неизбежен выход за рамки распадающихся или, наоборот, недооформленных национальных сообществ. Всё это может сопровождаться серьезными кризисами и потрясениями, в том числе на пространстве «большой» Европы. Однако это не меняет того факта, что постнациональная эпоха уже началась – хотя знамена наций подняты еще достаточно высоко для того, чтобы зияющие на них дыры выглядели издалека маленькими и почти незаметными.     

---

[1]Цит. по: Fenby, J. The History of Modern France. From the Revolution to the War with Terror. L – NY, 2016. P. 175. 

[2]Э. Геллнер. Пришествие национализма. В сб.: Нации и национализм. М., 2002. С. 160.

[3]И. Крастев. Парадокс европейской демократии: http://gefter.ru/archive/3288

[4]В. Гавел. Сила бессильных. В сб.: Мораль в политике. М., 2004. С. 303.

[5]Ситуация изменилась лишь в самое последнее время – в связи с приходом к власти в США Дональда Трампа, уровень недоверия к которому в правящих кругах ФРГ, очевидно, настолько высок, что канцлер Ангела Меркель наконец поддержала французскую инициативу по созданию европейской армии. См., напр.: Armée européenne: Merkel et Macron solidaires face á Trump. Libération, 13.XI.2018  https://www.liberation.fr/planete/2018/11/13/armee-europeenne-merkel-et-macron-solidaires-face-a-trump_1691909 

[6]Крастев, ук. ст.

[7]Я. Шимов. Недоимперия. Неопределенность, помноженная на единство: идея Европы и запрос на «новых консерваторов»: http://gefter.ru/archive/23527

[8]Ж. Тощенко. Прекариат – новый социальный класс. «Социологическиеисследования», 2015. № 6. С. 6.

[9]Priestland, D. Merchant, Soldier, Sage. A New History of Power. L., 2013. P. 16.

[10]А. Тесля. «Истинно русские люди». История русского национализма. М., 2019. С. 16.

[11]М. Оукшотт. Быть консерватором. В сб.: Рационализм в политике. М., 2002. С. 30.

[12]Цит. по: Judis, J. The Populist Explosion. How the Great Recession Transformed American and European Politics. NY, 2016. P. 14.

[13]Negri, A. French Insurrection https://www.versobooks.com/blogs/4158-french-insurrection

[14]Так, гомофобия характерна лишь для весьма небольшой доли сторонников популистских движений Западной Европы, а религиозный фактор проявляет себя скорее в настороженном или отрицательном отношении к исламу, нежели в нарочитом акцентировании христианского наследия европейской культуры (последнее более характерно для национал-популистов ЦВЕ).

[15] „Kein Mensch kann auf dauer ohne Anerkennung leben“. Süddeutsche Zeitung, 15. November 2018 https://www.sueddeutsche.de/politik/wachsender-autoritarismus-kein-mensch-kann-auf-dauer-ohne-anerkennung-leben-1.4203226

[16]Исключением тут могут считаться разве что румынская и албанская диктатуры, создавшие специфические национал-коммунистические модели.

[17]Например, в Польше идея возрождения национальной государственности после 1989 года проявляется даже в общепринятой нумерации польских республик. Нынешняя, возникшая после демонтажа коммунистического режима, считается «Третьей Речью Посполитой» (Rzeczpospolita = «общее дело» = res publica), после польско-литовской «Речи Посполитой обоих народов» (1569 – 1795) и межвоенной «Второй Речи Посполитой» (1918 – 1939). Коммунистическая Польская народная республика из этого ряда удалена, поскольку считается марионеточным режимом, существовавшим в период, когда национальный суверенитет Польши был де-факто утрачен.

[18]Э. Паин. «Нация заинтересована в интеграции, а империя живет по принципу – разделяй и властвуй»: https://republic.ru/posts/92396 

[19]См., напр.: Jen třetina lidí v Česku chce směřování na Západ, 41 procent chce být někde mezi http://forum24.cz/jen-tretina-lidi-v-cesku-chce-smerovani-na-zapad-41-procent-chce-byt-nekde-mezi/

[20]Тутэйшыя (бел.) – местные. Так называется пьеса классика белорусской литературы Янки Купалы (1882 – 1942), где в аллегорической форме описываются проблемы формирования белорусского национального самосознания.

[21]Укрепление социальной сплоченности и общей идентичности в Республике Молдова. Основные вопросы и практические рекомендации. Кишинев, 2017. С. 15 http://iep-berlin.de/wp-content/uploads/2018/02/Social-Cohesion-and-Common-Identity-RU.pdf

[22]М.О. Маринин. «Внешнеполитическая идентичность страны» в регионоведении http://www.regionalstudies.ru/journal/homejornal/rubric/2012-11-02-22-03-27/347---ql--r--q.html

[23]Подробнее см., напр.: Ю. Дракахруст. Чаму Беларусь такая савецкая? Радыё Свабода, 5.I.2019 https://www.svaboda.org/a/29691787.html

[24]Как отмечает белорусский политолог Петр Рудковский, «произошли несомненные сдвиги в восприятии культурной составляющей национальной идеи (акцент делается на белорусский язык и историческую память), однако внимание по-прежнему концентрируется на роли государства в нациестроительстве». См.: Rudkouski, P. Soft Belarusianization. The Ideology of Belarus in the Era of the Russian-Ukrainian Conflict. Center for Eastern Studies. OSW Commentary #253, Nov. 3, 2017 https://www.osw.waw.pl/sites/default/files/commentary_253-tv.pdf

[25]По данным представительного опроса, проведенного этой осенью Центром Разумкова и социологической группой «Рейтинг», за вступление Украины в НАТО выступали 40% респондентов, против – 36%. При этом если в западных регионах страны в подержку членства в НАТО высказались от 82 до 94% опрошенных, то в причерноморском регионе соотношение сторонников и противников было 33:43, на востоке – 42:38, в контролируемой Украиной части Донбасса – 40:43. При этом 47% опрошенных выступили в поддержку присоединения Украины к Евросоюзу, 30% были против. (См.: Моніторинг електоральних настроïвукраïнцiв, 13.11.2018http://ratinggroup.ua/research/ukraine/354a0dde7bc4bd5e6fa291b0bd1dc997.html). Не менее любопытно отношение украинцев к деятелям прошлого. По данным другого опроса, 47 и 43% респондентов положительно или скорее положительно относятся соответственно к Леониду Брежневу и Петру I, 21% – к Сталину (его «антирейтинг» – 58%). Соотношение положительно и отрициательно относящихся к Симону Петлюре – 30:30, к Степану Бандере – 36:34. (См.: Каждый пятый украинец положительно относится к Сталину – опрос. Ліга.Новости, 20.11.2018 https://news.liga.net/society/news/kajdyy-pyatyy-ukrainets-polojitelno-otnositsya-k-stalinu---opros). 

[26]Л. Бызов. Российское общество в постмобилизационной «ломке» http://rueuro.ru/item/54-rossijskoe-obshchestvo-v-postmobilizatsionnoj-lomke

[27]Вот как выглядит представление о «русском мире» патриарха Кирилла – одного из главных пропагандистов этой концепции: «Русский мир — это не мир Российской Федерации, это не мир Российской империи. Русский мир — от киевской купели крещения. Русский мир — это и есть особая цивилизация, к которой принадлежат люди, которые сегодня себя называют разными именами — и русские, и украинцы, и белорусы. К этому миру могут принадлежать люди, которые вообще не относятся к славянскому миру, но которые восприняли культурную и духовную составляющую этого мира как свою собственную... Сохранение цивилизаций, в том числе Русского мира, — это наша общая задача. Не для того, чтобы воссоздавать какие-то политические конструкции, строить новые империи, создавать военные блоки, совсем не для того. А для того, чтобы хранить величайшее наследие, которое мы получили от наших предков». См.: Святейший Патриарх Кирилл: Русский мир – особая цивилизация, которую необходимо сберечь http://www.patriarchia.ru/db/text/3730705.html

[28]Т. Соловей, В. Соловей. Несостоявшаяся революция. Исторические смыслы русского национализма. М., 2009. С. 46.

[29]В. Тишков. Российский народ и национальная идентичность. «Россия в глобальной политике», 2008. № 4. https://globalaffairs.ru/number/n_11152

[30]Паин, ук. ст.

[31]По данным недавнего (конец 2018 г.) опроса, проведенного «Левада-центром», доля россиян, сожалеющих о распаде СССР, достигла рекордного уровня – 66%. Среди главных причин того, почему им не хватает СССР, опрошенные назвали разрушение единой экономической системы (52%) и потерю чувства принадлежности к великой державе (36%). См.: 66% россиян сожалеют о распаде СССР. Это максимум за 10 лет https://meduza.io/news/2018/12/19/66-rossiyan-sozhaleyut-o-raspade-sssr-eto-maksimum-za-10-let

[32]Kershaw, I. To Hell and Back: Europe 1914 – 1949. Цит. по чешскому изданию: Kershaw, I. Do pekla a zpět. Evropa 1914 – 1949. Praha, 2017. S. 193.

[33]Характерен в этом отношении пример Германии, где национальное самосознание отягощает культивируемое политической и культурной элитой чувство «наследственного греха» – преступлений нацизма, определяющее подчеркнуто «аллергическую» реакцию на любые националистические проявления.

[34]См., напр.: Д. Фурман. Проблема 2008: общее и особенное в процессах перехода постсоветсих государств http://www.polit.ru/article/2007/10/19/furman/